«Зря, братец, снял сапоги с мёртвой холо-о-одной ноги», — ревели в колонках «Король и шут», когда в мою комнату зашёл дядя Миша.

 — Опять свои страшилки слушаешь? — спросил он с улыбкой.

 — Это не страшилки, а панк!

«А мужик схватился за топор и проворно выбежал во двор»

 — А по тексту настоящие страшилки. Кстати, знаю я тоже историю про сапоги мертвеца. Хочешь, расскажу?

 — Конечно!

 — Тогда вырубай этот свой панк и слушай.

Я, как и ты, в детстве тоже отдыхал в детстве у бабушки в глухой деревне под Красноярском. Вокруг — густой сибирский лес, рядом — река Кемь, и никого на десятки километров кругом. Кроме жителей деревни в 100 дворов. Целый день я пропадал на улицах деревни вместе с другими «ссыльными» детишками, которых родители отправили подальше от города к свежему воздуху, коровам и свежим ягодам. Иногда помогал бабушке Рите в огороде да в доме. Где грядку прополоть, где воды с колодца принести. А вот ягоды сама собирала — я ж как собираю: одну ягодку в корзинку, две в рот себе.

В общем, днём у меня да бабки был забот полон рот, а вот вечерами любила она истории мне рассказывать. Садилась у лампы (свет гасила рано, чтобы «лектричества лишку не тратить — закончится быстро»), распускала свою седую длинную косу, начинала перебирать волосы и рассказывать. А я пил травяной чай с сухариком и слушал во все уши. Были ее сказки-истории волшебными и жутковатыми. Тут и про сестру с братом, которых в лесу ведьма схватила и съела. И про принца, что поехал на своем коне принцессу от дракона спасать, да сам в замке дракона в заточении остался и умер от голода. Ни одной сказки со счастливым концом!

Вот и про сапоги мертвеца она мне рассказала.

Еще в царские времена их деревня принадлежала одному сибирскому помещику, имени которого я уже не вспомню. Была она в глухом месте, помещик наведывался к ним нечасто, только приказчика посылал за деньгами да лесом. Местные в основном лес валили, охотились, собирали ягоды, грибы, кедровые орехи. Все это поставлялось помещику. В общем, жила их деревня тихо, новости местные долетали до них редко. Жили себе и ладно.

Баба Рита еще малой была, когда пришел в их деревню крестьянин оборванный. Страшный, худой, кожа да кости, весь заросший, одежда настолько истерта, то почти просвечивала. Сапоги только новехонькие на ногах. Назвался Степаном, рассказал, что деревня их погорела — дома все, дом барский, поля выгорели. Людей сгорело много, барин с барыней померли, детки их в дыму задохнулись. В общем, горе великое пришло в деревню. И решил Степан пойти в Красноярск счастья попытать, работу найти, да заблудился.

 — Эк тебя занесло, паря, до Красноярску-то еще далече. Да и идти надо в другую сторону — удивился Демид, деревенский староста. — Ладно. Оставайся пока тут, отмойся в бане, поешь как следует, а там видно будет. Может, у нас останешься, может, дальше пойдешь.

Привет его Демид в свой дом, накормил, в баню с ним пошел, чтобы осмотреть — Красноярск же тогда чуть ли не главным местом ссыльных был. В бане староста незаметно Степана оглядел, ничего подозрительного не нашел. Хотя показалось ему, что есть на ногах путника старые следы от кандалов. Но слишком незаметными они были. Решил Демид пока шума не поднимать, дать новому знакомому оглядеться да себя показать.

На следующий день уже серьезный разговор со Степаном повели, созвали для этого совет деревни. Расспрашивали подробнее, что да как. Сказал он, что был давно каторжником (похоже, заметил пристальный взгляд Демида в бане), но давно уже срок свой отмотал и после каторги к помещику Ростовцеву в работники нанялся. Проработал у него четыре года, был неплохим плотником. Ну, а потом пожар тот случился. И дальше история, как в первый день — пошел в Красноярск и по дороге заблудился. Скитался неделю, почти ничего не ел, одежда о ветки порвал.

 — А чего это сапоги у тебя такие новые красивые? — с хитрым прищуром спросил Демид.

 — А это мне сам барин Ростовцев подарил, за хорошую службу. Берег я их долго, да так в пути ноги стер, что пришлось надеть.

Совет ответы Степана устроили, ему разрешили остаться на время, работу дали. Первое время всё хорошо было, но со временем стал путник странно себя вести, разговаривал сам с собой, еще похудел, глаза запали. И всё ходил да озирался, будто кто-то следил за ним.

Через месяц пришел в церковь исповедаться, черный весь, взлохмаченный. Батюшка-то деревенским не сказал ничего, конечно, тайна исповеди и всё такое. А утром повесился новый плотник.

Но потом всё равно правда раскрылась. За месяц, что у нас Степан плотничал, сошелся он с кузнецом Михеем. Часто они вместе вечерами на крыльце кузни сидели, водку пили. Больше-то никто с кузнецом не пил, работящие все были, сильные и Бога боялись. Так вот, в вечер перед смертью рассказал Степан кузнецу, что это он поместье Ростовцева сжег. Напился он сильно, шел в людскую, чтоб девку какую выследить да потешиться. А тут дочь барина на крыльцо вышла подышать перед сном. Затащил ее Степан в сарай и надругался. А чтобы не кричала, головой об пол ударил. Потом только понял, что убил. Понял тогда, что не простят ему такого, до суда не доживет — убьют. Двери все в барском доме подпер, чтобы не открыть было, и поджег усадьбу. А лето в тот год было сухое, жаркое. Быстро пожар занялся, вся деревня сгорела. И вот ведь какой подлец — перед тем, как бежать, новые сапоги барина из сеней спёр. Тот их оставил, чтобы девки гуталином натерли. И бежал. Да не в Красноярск, а поглубже в лес, чтобы не нашли. Набрел на деревню эту и решил до весны переждать.

Только стала ему везде дочка барская мерещиться. Идет он в лес, а она из-за сосны выходит и говорит: «Отдай сапоги, батюшку без них на тот свет не пускают». Он только отмахнулся. Мало ли что привидится. На реку идет — и там она. Выходит из воды, тину с головы снимает, руки к нему тянет: «Верни сапоги. Очень батюшке нужны». За работу принимается, а из дерева кровь течёт, да голос барышни причитает: «Верни сапоги, Степан, не твои они — батюшкины». Спать перестал плотник, потому как и во сне она, всё сапоги просит.

Не выдержал Степан, на исповедь сходил. А поп сказал, что должен он в Красноярск идти, повиниться, в каторгу отправиться. А сапоги бедным отдать. Не смог плотник — повесился. А сапоги себе кузнец забрал. «Чего, — говорит, — добру пропадать. А Стёпку-убивца просто совесть грызть стала. Малохольный он какой-то».

Прошла неделя, вторая, и стали деревенские замечать, что и кузнец поплохел, осунулся, чернеть начал. Пришел потом к старосте, сапоги на стол кинул:

 — Не могу больше их носить. Ходят за мной и Стёпка, и барышня эта. Всё сапоги назад требуют.

 — Как требуют? — спросил староста.

 — Да вот как только Стёпку схоронили, я сапоги-то прибрал да в кузню пошел помянуть самоубивца. Только стопку налил, как из-за печи девка выходит. Красивая такая, одета как барыня, только бледная очень. «Отдай, — говорит, — сапоги батюшкины, не бери греха на душу». Я глаза зажмурил, думал, померещилось. Открыл — а из стены Стёпка выходит и тоже просит, чтобы сапоги отдал. Говорит, при жизни ему покоя из-за них не было, а после смерти еще хуже стало — с ног кожу снимают каждый день, чтобы новую обувку барину справить. Бросился я домой, еле уснул. Утром подумал, что спьяну в голову муть всякая лезла. Во двор выхожу, а там опять она — барышня. Грустная такая, головой качает, говорит: «Отдай сапожки, кузнец. У батюшки ноги мёрзнут». И Стёпка тут же. «Верни сапоги, сучий ты сын», — кричит. А у самого ноги все в крови, кожи нет, мясо одно торчит. Так и ходят за мной каждый день. Не могу больше. Заберите сапоги эти проклятые!

Передали сапоги батюшке, он их освятил да отдал потом нищим путникам, которые мимо деревни в Красноярск шли. Перестали духи кузнеца донимать. А он даже пить после этого перестал.

— Вот такая история про сапоги мертвеца, Нинель. Не хуже твоих панков.

Мы с Васькой потом сходили и попросили прощения у бабки Анисьи. И вместе за Антона помолились.